У магических писак эпохи романтизма был любимый растиражированный персонаж - одинокий, изысканный, независимый и по-своему извращенный метаморф, который каждый день принимал новую личину и соблазнял очередную барышню. В ходу была унылая метафора - вот он стоит перед зеркалом, меняя лицо за лицом, словно перебирает обильный гардероб и решает, в чем же сегодня покажется в свете. Эгоистически идеальные персонажи выбирали себе лицо и личность под настроение, и следующие тридцать страниц герой утопал в кокетливом восхищении самим собой, притворно ужасаясь страшному греху притворства, которому он предается ради удовольствия.
В детстве Тедди подтаскивал красивые книжки их бабушкиной библиотеки.
Какое я, должно быть, мерзкое эгоистичное существо, думал в детстве Тедди, читая о метаморфах. Какое мерзкое эгоистичное существо автор этого дерьма, подумал Тедди, перечитав одну из новелл сразу после пятнадцатилетия. Сразу видно, что метаморфов он видел только на картинках. Тех, что сотрудники Аврората развешивают у барных стоек с надписью "разыскиваются".
Тедди не перебирал личности, даже когда у него завелись несколько постоянных. Славный туповатый тип Терри появлялся, когда Тедди общался с простыми людьми, которые не хотели давать документированные показания. Прощелыга Ивонн шныряла по темным улицам и наводила контакты на дне. Безымянный уборщик самого затрапезного вида отлично подглядывал и подслушивал. У Тедди было еще с полдюжины любимых физиономий, но он не прикидывался ради удовольствия или - господи прости - проявления своей роковой сущности, а исключительно по необходимости.
Мерзкой, нудной необходимости. Вроде как дотошно обтирать подошву о бордюр, если наступил на жвачку.

Как же Тедди надоело притворяться, честно.
У Скримджера было на него все - жалобы пресс-агентов, капризы журналистов, свидетельские показания и долгая, безвозвратно дискредитирующая его связь с Кандинским. С тех пор, как тот стал влезать на помосты в Гайд-парке и толкать речи на Трафальгаре, свалил к себе в Лондон и скрылся от посторонних глаз, Люпин стал единственным связующим звеном между Кандинским и окружающим миром. Были еще другие оппозиционеры, но до них было сложно добраться, а Тедди был словно на ладони - всегда ошивался в Аврорате, и скрывать свои мысли и чувства никогда не умел.
Они с Кандинским знали, что не сегодня-завтра Скримджеру надоест изображать затаившегося в кустах дворового кота, он возьмет Люпина за шкирку и отведет к своему самому страшному легиллименту, чтобы из Тедди вытрясли все его крамольные мыслишки, а после шантажами и угрозами заставили рассказать, где любимый революционер скрывается от правосудия. Поэтому Люпину предстояло научиться делать то, чего он по природе своей не мог делать толково - защищать свой разум от вторжений. И Кандинский лично вызвался его учить - не доверишь такое дело кому попало.
Теперь Тедди пробирался к нему под покровом ночи, притворившись дурехой Ивонн или кем-нибудь другим - лишь бы патрульные не засекли. Он менял физиономию, перемещался из дома в какой-нибудь тухлый пригород и ехал на поезде, потом на метро, потом шел пешком, и все для того, чтобы какой-нибудь лопоухий соглядатай не доложил куда надо, что Люпин выбирается на секретные прогулки и не проследил за ним до дома Кандинского. Дома, безупречно скрытого заклятием Фиделиус.
Тедди раздражало бессмысленное притворство, идиотские законы, бездарная трата времени, постоянные угрозы одушевленных и неодушевленных предметов, его раздражал собственный страх, опасения оступиться, раздражало желание взбунтоваться и выкинуть что-нибудь бездумное, раздражала обстановка суровой необходимости, про которую говорили - это жизнь, не понимая, что это балаган какой-то. По сравнению с этим двадцатилетние ворчание крестного - это как укус комара. А то, что происходит теперь - это навязчивое жужжание над ухом, вечное, не проходящее, мешающее заснуть, назойливое, убивающее.
Уже не понимаешь, то ли комар жужжит над ухом, то ли это твой труп распихивают, чтобы бросить в реку.
Притворство - это не грех, а уже расплата. Опять эти романтики все не так поняли.

Личина старушки Ивонн ощущалась на плечах тяжелее мешка с кирпичами. Тедди равнодушно смотрел в окно пригородного поезда ее неумело подкрашенными глазами и считал сараи, в которых обитали жуткие твари Ист-энда. Вернее, он делал вид, что считает сараи, а на самом деле то и дело оглядывался, пытаясь сообразить, причастен ли усатый джентльмен на два сидения дальше к делам тайной полиции, или ему просто понравилась задница Ивонн в обтягивающих джинсах. Вроде бы Ивонн еще не совсем потеряла товарный вид, да и не выглядела так, будто ее стоит грабить. На секунду заботы этой выдуманной девчонки занимали Тедди больше, чем свои собственные, и ему стало легче. Кто знает, может, и у этой уличной тряпки были бы шансы на счастливое замужество, будь она настоящей.
Когда-то Кандинский учил Тедди ориентироваться в лондонской подземке, а Тедди смотрел на него вытаращенными глазами и считал это дьявольским искусством. Теперь он сам лавировал среди задержавшихся на службе работяг и первым нырял в вагон, прислонялся к надписи "не прислоняться"* и ехал, злобно уставившись на уставшую массу лондонцев.
* Кажется, это был единственный бунт, на который он был способен. Ну, если не считать саму цель его поездки бунтом - но это был скорее вопрос выживания. Если бы у Тедди совсем не было возможности видеться с Кандинским, а главное - такой якобы разумной причины, то ему, пожалуй, и задерживаться бы в этом мире было не за чем. Он бы просто работал, не поднимая головы, и однажды превратился в большой соляной стол.
Да, именно стол. А какой-нибудь новый, полный надежд сотрудник разложил бы на нем бумаги.

Тедди стучал неопределенное число раз, потому что главное было - не сколько, а как (с двухсекундными промежутками, чтобы со стороны казалось, что какая-то тупица утомленно молотит дверь), а потом Кандинский открывал, и Тедди проваливался внутрь, сразу отходя в темный угол и принимая свой настоящий вид, чтобы Кандинский не успел увидеть его Ивонн и отпустить по этому поводу пару горьких шуток. Да, теперь это выглядело так - никаких поцелуев в дверном проеме, никаких слов, пока не закроют дверь, и Кандинский спешно проворачивал замки, пока Люпин стряхивал с себя остатки транспортного тела. Ивонн облетала, как шелуха с лежалого лука, и к Тедди постепенно возвращалось чувство реальности, которого он был лишен все остальное время за пределами этой квартиры.
Деперсонализация - вот как это называлось. Сложно помнить себя Эдвардом Люпином, когда у тебя пытаются отобрать все, чем ты являешься.

Тедди внимательно рассмотрел Кандинского - при тусклом свете он казался каким-то неземным, словно призрак, охраняющий замок, или что-то вроде того; а потом рассмотрел его узкие, ссутулившиеся плечи, сжатые в кулаки, будто скомканные, пальцы; усталые глаза... да, больше всего Люпин понял по глазам. Они сияли. Как у измученных больных, которые идут на поправку. Тех, которые едят с аппетитом и строят планы на долгую жизнь; тех, что уже умирали, но случайно заново родились.
Тедди не мог не дотронуться, поэтому сделал так, как делал всегда - сначала протянул руку, обхватил Кандинского за плечо, постоял так секунду и подтащил к себе, стискивая в объятиях. Вдохнул знакомый запах - тот обновленный запах революционера в бегах, а не полюбившийся за пять прошлых лет запах ухоженного домашнего Кандинского, - и снова подумал, что сегодня стоит дать слабину и не тратить ночь на бесполезные занятия. Люпину каждый раз хотелось плюнуть на тренировки, потому что он физически на такое не способен, и провести хоть одну ночь вдвоем - чтобы все было так, как раньше. Растолкать Кандинского утром или самому проснуться от холода потому, что он завернулся куколкой в одеяло. Смотреть, как он грациозно потягивается, отпускать грязные шутки и медленно, с наслаждением вязнуть в бытовухе, когда кажется вполне приемлемым не разговаривать целый день из-за забытого в ванной носка.
Бессмысленные обиды - такая роскошь.